Наша бабушка Наталия Васильевна Янушевич, 1893-1965

Евгений Янушевич:

Каждый год, когда в начале мая мы с братом приезжаем в Кишинев, то первым делом идем на кладбище, где похоронена наша бабушка. Она там лежит с 1965-го года. Сразу после похорон мама посадила над могилой молодую березку. Но березка выросла и ее срубили.

После смерти бабушки я побывал на ее могиле один или два раза. В 1968-ом году я переехал в Ленинград учиться, а потом остался там работать. Хотя я и приезжал в Кишинев навещать маму, на кладбище я не удосужился прийти ни разу. Мама не напоминала,  мне же самому такая мысль даже в голову не приходила.

Пока мама жила в Кишиневе, она ухаживала за могилой. После того, как мама переехала ко мне в Англию, за могилой присматривала ее бывшая сотрудница Наташа Кузьминова, которая даже поставила на могиле железную оградку. А с тех пор, как и Наташа покинула город, ее приятельница следит за могилой. Она установила на ней самодельный крест из двух спаянных водопроводных труб (такие кресты на кладбище не редкость) и прикрепила фотографию-эмаль, которую Георгий заказал в Питере.

Обычно мы идем на кладбище пыльными разбитыми улицами, виляющими между одноэтажными домиками с небольшими виноградниками, хотя это совсем центр города. Мы подходим с противоположной стороны от официального входа. Там есть пролом в стене. Через него, петляя между тесно расположенными холмиками и надгробными плитами, мы приближаемся к нашему месту.

Бедная бабушка! Теперь она тут одна, за тысячи верст от двух оставшихся на свете людей, которые ее еще помнят. Она одна не только в чужом городе, но и в другой стране. Все мы оказались в разных странах.

В последние годы бабушка вспоминается мне с печалью и неизъяснимым чувством вины. Все дети чувствуют свою вину перед ушедшими родителями. Когда бабушка умерла - 27-го марта 1965-го года - мне было 16 лет: самый возраст мучить родителей и мучиться самому.

В своей книге воспоминаний старшая дочь, Зоя, дала краткий портрет своей матери.

Моя мама, Наталья Васильевна Соколовская (1893 года рождения), была старшей в семье. Окончила сельскую школу и настойчиво хотела учиться в гимназии. Мать Натальи Васильевны была вдовой с шестью детьми. Мама требовала продать землю, а было-то всего около четырех десятин. В конце концов, уступила, и половина земли была продана. Попала мама в гимназию сначала в Сосницу, а потом в Лохвицу. Училась блестяще. Вскоре появились у нее ученицы – отстающие девочки из богатых семей, и мама начала сама зарабатывать. Помощь бабушки свелась к минимуму. Окончила гимназию с золотой медалью, но так как гимназия была бедная, то "золото" было только в аттестате, на бумаге. Классная дама говорила девочкам: «Учитесь у Соколовской труду и умению держать себя». По окончании мама стала учительницей - сбылась мечта ее детства - сначала в хуторской школе, а затем в большом селе Новая Гребля. Завоевала любовь и уважение местных крестьян. При ней земство построило новую красивую школу с большими светлыми окнами, она стоит и сейчас (типовая постройка Сластиона). Но дети плохо учились, приходили на уроки неподготовленными и всегда голодными.


Наталия Соколовская на фоне школы в Новой Гребле, 1915 г.:

На это она пожаловалась местному помещику С.Ф. Терешкевичу.  На второй же день во время большой перемены во дворе школы появилась телега, на которой восседал его управляющий и стояли баки с едой. Гречневая каша, горячие котлеты, хлеб, молоко. И так продолжалось ежедневно вплоть до 17-го года. Дети повеселели, глаза у них заблестели, и учеба пошла нормально. Мама часто ходила в семьи, узнавала о жизни каждого, постоянно что-то рассказывала людям из прочитанного ею, о событиях в мире, о текущей политике. Одевалась строго, но красиво, изящно, всегда была с прической. Никаких огородов, хозяйства она не заводила, у нее были другие задачи, да и не было необходимости. Получала она 40 рублей жалованья, и их хватало на жизнь и еще помогала матери воспитывать младших детей, покупала им материал на платья и разные гостинцы. Местные крестьяне говорили о ней: «У нас барышня сторублёва» - такова была высшая похвала. В 70-х годы местные старики из Новой Гребли еще вспоминали добрым словом эту учительницу.

После 1917 года (мне был уже год) мама возвратилась в родное село Свиридовку, т.к. жизнь изменилась, она не могла содержать няньку, не на кого было меня оставлять, а она ведь привыкла всё свое время посвящать школе, так было и после, всю ее жизнь, сколько мы помним ее.

В Свиридовке мама продолжала учительствовать, жила в своем наследственном доме, оставленном ей кем-то из родичей, рядом с хатой нашей бабушки (этот дом стоит и сейчас, в нем живет кто-то из местных колхозников).

Бабушка была очень красива и в юности и в зрелые годы. 

Наталия Соколовская, 1913 г., Ялта:

За ней многие ухаживали. А местный помещик Терешкевич влюбился по-серьезному. Проведав об этом, супруга отправила его куда-то на курорт, очевидно полагая, что "с глаз долой..." Однако этот маневр не удался. Вернувшись, Терешкевич первым делом пришел в бабушкину школу, вызвал ее и сказал: "Наташа, я тебя любил и сейчас люблю". Это из незаписанного рассказа мамы.

О бабушке много написано в воспоминаниях ее дочери Зои. Ведь всю жизнь бабушка и ее дочери прожили, в общем-то, рядом. Вот пара эпизодов, из которых виден бабушкин сильный характер, ее энергия и увлеченность своим делом. Они проявились просто ошеломляющим образом еще в ранней молодости, в самом начале ее преподавательской карьеры, когда октябрьский переворот вносил радикальные коррективы в жизненный уклад и традиционные понятия. Вот как об одном таком эпизоде рассказала Зоя.

"В 1918-ом году (бабушке всего 25 лет!) в новогребельской школе многое изменилось. Перестала исполнять свои обязанности уборщица. Она "загуляла" с солдатами. Сказала, пусть барыня, т.е. учительница, сама топит и убирает. Мамины призывы к ней не действовали, и пришлось ее уволить. Тут-то и началось. Она подала жалобу в ревтрибунал на барыню-эксплуататоршу, и был устроен суд. Мама рассказывала, что когда она вошла в зал, где собрались судьи и зрители, на нее обратились сотни ненавидящих глаз. Зал был набит до отказа солдатами, защитниками этой женщины. Во всех глазах горела злоба и ненависть, жажда растерзать. А мама жила там одна. Отец мой, офицер, был еще на фронте 1-ой мировой войны. Это знали. Мне был год с чем-то, и приезжала какая-то из маминых сестер из соседнего села Свиридовки нянчить ребенка, помогать ей.

После предъявленных обвинений маме все же дали слово. И она, не растерявшись, начала рассказывать им, что такое новая власть. Рассказывала то, о чем мечтала тогда наивная интеллигенция, - об учении Маркса-Энгельса (о Ленине в те времена еще не очень много знали). Главный мотив ее выступления был тот, что власть теперь принадлежит народу, и надо всем прежде всего трудиться на тех местах, на которые они призваны. Она учит бедных крестьянских детей, помогает им стать образованными, выйти в люди, и Ульяна (так, кажется, звали ту женщину) должна ей помогать, создавать нормальные условия для учебы этих детей. А что же будет, если она, учительница, займется посторонним делом и забросит обучение детей?

Постепенно настроение в зале менялось. Начали раздаваться возгласы - пусть говорит! Дать ей еще слово! Злоба в глазах стала затухать. Мама говорила два часа, а потом ей задавали вопросы. Отвечала на все в просветительском духе. Мама поняла, что эта толпа совершенно дикая, необразованная, и терпеливо отвечала на все их вопросы, разъясняла то, чего они не понимали...

Чем всё кончилось? Ее оправдали, но дома с нею сделалась истерика, она не могла спать, и вскоре пришлось уехать из этого села. Возвратилась в свою родную Свиридовку, тоже в школу"

А вот другой пример бабушкиных педагогических и организаторских талантов. Во время войны в эвакуации в Казахстане бабушке поручили открыть школу. Предоставили условное помещение:

"Ни окон, ни дверей, ни одной целой парты. Уроки давно не проводятся. Причина - война. Директор - здоровый мужик - играет в карты на огороде с завучем. Завуч - инвалид, сильно хромает, а директор имеет какую-то льготу, видимо, по партийной линии. Но его сняли по указанию районного начальства и вместо него назначили маму. Без документов, эвакуированная из Ленинграда. Я уже не помню, как ей удалось устроиться. Школа - семилетка, на селекционной станции (недалеко от Алма-Аты). Народ сборный, разный. Есть беженцы, есть ссыльные, а также местные казахи. Есть крымские татары. Есть раненые с войны, но у тех детей нет. И сотрудники, специалисты селекционной станции, их семьи и дети. Национальности самые разные - казахи, русские, украинцы, удмурты, башкиры и прочие. Но преподавали в школе на русском. Осенью мама собрала родителей и заставила отремонтировать школу, вставить стекла, починить печки, покрасить, побелить. Делали родители всё сами, средств не было. За каждую порчу, поломку, разбитое стекло надо было отвечать родителям и тотчас же чинить, доставать материалы самим. После установления такой жесткой дисциплины поломки вскоре прекратились, стекла тоже перестали разбивать. Завела мама постоянную уборщицу, Ольгу, - из эвакуированных, поселила ее в школе, и в ее обязанность входило зимою топить печки соломой. Ее привозили воз с вечера, и всю ночь Ольга жгла ее в печах. К утру протирала полы и парты мокрой тряпкой, и к звонку в 8 часов в классах было тепло и чисто. Занятия начинались вовремя и проводились регулярно, по звонку.

Мама собрала молодой интересный коллектив - все из эвакуированных женщин, у некоторых были дети. Помню такую Веру Николаевну с девочкой лет девяти-десяти. Они бежали из Таллина или Риги. Муж погиб на корабле во время бомбежки, а их кто-то подобрал, спас и, в конце концов, они попали в Казахстан. На селекционной станции ей дали комнатку отдельную. Уж она-то старалась! Была еще молодая учительница, еврейка, с большой семьей. С нею были отец и мать и младшие братья и сестры, и они тоже получили жилье и были очень счастливы и благодарны за заботу и помощь. Что-то им выписывали со склада из продуктов, а потом все завели огороды и перешли на натуральное хозяйство. Так же жили и мы. Но сначала о школе. Были учительницы без детей, еще совсем молодые, мужья которых погибли на фронте... Была одна молодая красивая девушка из местных. Отец ее был, вероятно, из ссыльных (кулаков), и жили они здесь еще до войны.

Вот такой коллектив учителей. Помню, что, кроме занятий, в школе устраивали вечера, приглашали на них научных сотрудников селекционной станции. Запомнила вечер, посвященный Лермонтову. Девочки читали на память стихи, отрывки из произведений. Готовились по-настоящему. Какие-то были инсценировки, приуроченные к различным событиям, и, конечно же, много о войне и на военные темы.

Я старалась маме помогать. Ходила гримировать выступавших, придумывала костюмы и разыскивала для них материалы у людей. И конечно же, всю домашнюю работу брала на себя. Случалось, что приводила маму из школы поздно, в 11 - 12 часов ночи, кормила обедом. Ей бывало весь день некогда, и она забывала поесть."

Все это было, конечно, до моего рождения. После войны вся семья проживала в Пушкине, бывшем Царском Селе, под Ленинградом. 

Бабушка с двумя внуками в Пушкине, примерно 1951 г.:

В послевоенные годы мама работала в ВИРе, ее сестра Рита - на заводе "Светлана". В 1954-ом году мама, вместе с несколькими другими ВИРовскими сотрудниками,  переселилась в Кишинев создавать там Ботанический сад. Бабушка же переехала к нам через несколько лет, в 1960 году, когда мама получила двухкомнатную квартиру в доме для сотрудников Молдавской Академии Наук на Ленина 159. Сначала у нас было две раздельные комнаты на четвертом этаже в квартире номер 13, а потом мы поменялись на две смежные комнаты на втором этаже. Бабушку решили переселить к нам, в Кишинев, потому что к тому времени у нее уже было больное сердце, она страдала одышкой, а в молдавском климате она чувствовала себя лучше, чем в холодном и сыром ленинградском.

Бабушка с дочкой Зоей в Кишиневе, во дворе дома, 1960 г.

Здоровье - здоровьем, но потребность в педагогической деятельности бабушку не покидала, и она перенесла ее на меня: строго проверяла мои домашние задания и наблюдала за моей нравственностью. Помню, мне было уже лет 13-14, когда кто-то из одноклассников дал мне почитать книгу "Взрослые дети". Автора не помню, это было обычное советское чтиво, и "взрослыми" дети были потому, что помогали партизанам во время войны. Однако бабушку название насторожило, и она незаметно для меня книгу пролистала и потом сказала маме, что мне это читать можно (это я подслушал).

Она вообще была строгого нрава, гордилась своей профессией, считала ее более важной, чем какой-нибудь простой ткачихи (о чем простой ткачихе и было как-то сказано), любила вспоминать те трудности, которые ей пришлось преодолевать, руководя большим учебным заведением.

Я могу - нет, наверно, не могу! - себе представить, каким тяжелым ударом стало для бабушки то, что сначала младшая, а потом и старшая дочь родили детей вне брака, и так до конца и остались неустроенными матерями-одиночками. Мы, внуки, родились в 40-е, сразу после войны, но я помню, как еще в середине 70-х сотрудницы отдела, в котором я работал, отзывались о ком-то неодобрительно "мать-одна-ночка". Бабушке же надо было внедрять понятия морали в своих юных подопечных. Наверняка она чувствовала себя уязвимой: в нее легко было бросить камень.

А вообще какие-то конкретные эпизоды из бабушкиной жизни у меня стерлись из памяти или остались в ней только расплывчатыми, моментальными снимками. Помню бабушку лежащей на диване перед телевизором. Показывали "Гамлета" Козинцева (фильм 1964-го года, значит, скорее всего, шел последний год бабушкиной жизни), но бабушка уже не могла следить за сюжетом, разобраться, кто есть кто, постоянно переспрашивала, а я злился - чего там было не понять, в "Гамлете"-то?! Вот это осталось в памяти одним из многих, очень многих укоров совести. В последние годы к бабушке ходила медсестра делать инъекции магнезии, "очень болезненные", как сама медсестра мне сказала. От этих уколов у бабушки все руки были в синяках.

Несколько раз большой компанией, хотя и в различных составах - павловцы, их знакомая Марья Ивановна с дочкой Ритой, мамина сотрудница Валентина Вечеславовна с дочкой Таней, бабушка, мама, тетя Рита и я с Георгием - ездили на местный курорт на Днестре. Впрочем, это место стало более или менее настоящим курортом, с гостиницами, санаториями и ресторанами, только теперь, а в те годы - конец 50-х, начало 60-х - это было неказистое село Вадул-луй-Водэ, где после дождей главная дорога становилась непролазным грязным месивом. Но тогда мы были не избалованы и с упоением купались в мутных водах Днестра. Бабушка тоже заходила в воду недалеко от берега, окунуться и постоять.

В те годы у мамы случались поклонники с серьезными намерениями. Как мне помнится, бабушка оценивала их строго, абы кто нам был не нужен. Если правильно помню, один из них, красивый и высокий молдаванин, очевидно, просек ситуацию и понял, что понравиться нужно и бабушке. Пришел навестить, принес торт. Бабушка же в ту неделю по какому-то нездоровью была в больнице. Он попросил меня пройтись с ним до больницы, и почему-то мы общались с бабушкой и торт передавали через окно. Неприемные часы, что ли?

Другой мамин ухажер, который мне запомнился, был отставной полковник со всеми своими, необыкновенно белыми зубами, которыми он страшно гордился. Вполне симпатичный, как мне казалось. Но и ему пришлось стать "поклонником в отставке" - так я его окрестил. Сейчас я уверен, что мама не собиралась ни за кого выходить замуж, и бабушкины строгости тут были, в общем, ни при чем.

В последние месяцы жизни бабушка заметно сдала, бредила по ночам, иногда вставала, пыталась сама одеться и куда-то уйти. Из-за этого мама совсем измучилась, не высыпалась. И тут на помощь из Свиридовки приехала бабушкина сестра тетя Варя и взяла уход за бабушкой на себя.

В последнее бабушкино утро 27 марта 1965-го года, уходя на работу, мама, как всегда, зашла в бабушкину комнату. Бабушка была в ясном сознании. Она поцеловала маму и сказала "Зоя, ты заслуживала лучшей участи". Мама ушла, а через час отошла и бабушка. Меня разбудила тетя Варя. Прибежала наша соседка снизу, Ирина Михайловна, и истерически всхлипывая, стала вызывать «скорую». Тут же вошла ее дочь, сама врач скорой помощи, посмотрела бабушку и позвонила в «скорую», чтобы не приезжали - незачем.

Я побежал в Ботсад за мамой. И говорить ничего не надо было -  по моему лицу мама сразу поняла, что случилось. В те годы похороны нужно было организовывать самим. Откуда-то в квартире появился обитый красной материей гроб, в который положили бабушку и поставили в ее комнате на столе. Ночью мама вставала менять пакеты со льдом, которыми обложили бабушку. На следующий день из Ленинграда прилетела тетя Рита. Мама ввела ее в комнату к бабушке. Потом тетя вышла оттуда и сказала мне сквозь слезы: "Ну вот, теперь никто не будет тебя пилить и проверять твои домашние задания".

Бабушку похоронили на следующий день. Мужчины - соседи по дому и мамины сотрудники - снесли гроб по лестнице и поставили на пол в специальном микроавтобусе. Я, мама и другие сопровождающие, сели на сиденья вокруг. Как мне помнится, разговаривали о чем-то постороннем. На кладбище, тогда еще малозаселенном, гроб с бабушкой поставили у свежевырытой могилы, Нина Леонидовна Шарова, мамина коллега по ленинградскому ВИРу и молдавскому Ботсаду и вообще близкий друг, вызвалась сказать несколько прощальных слов, из которых мне почему-то запомнилось, что бабушка всегда читала газеты и интересовалась мировыми событиями.

Я отошел в сторону. Люба Лудникова подталкивала меня стать рядом с мамой, но я - ни в какую. Я не хотел видеть бабушку неживой.

После Нины Леонидовны заговорила мама: бабушка была для меня примером стойкости, маяком. "Прощай, мамочка!" - сказала она и заплакала.

С кладбища мы и несколько маминых приятельниц вернулись к нам. Говорили о постороннем, даже шутили. Я сбегал в киоск за какими-то киножурналами.

В ту ночь никто не спал в бабушкиной комнате. Мы как-то разместились в первой комнате, побольше. Меня положили на раскладушке. Все переживания, накопившиеся за последние дни, прорвались ночью. Меня начали сотрясать рыдания. Мама и тетя Рита проснулись. "Что с тобой, Женя?" - испуганно спросила мама. "Ну как - что! Неужели непонятно!" - ответила за меня тетя Рита.

А по правде говоря, я переживал недолго. У шестнадцатилетних подростков, как известно, голова занята другим. Несколько раз я с мамой ездил на могилку, где мы посадили березу. В какой-то раз приезжаем - а на бабушкиной могиле стоит памятник, судя по надписи - девочке-младенцу, которая прожила всего несколько дней. "Это бабушка мне знаки подает" - с отчаянием в голосе произнесла моя несуеверная мама. В тот же день мы разыскали небрежных родителей младенца, и памятник убрали.

В последующие годы, когда я приезжал в Кишинев из Ленинграда навестить маму, я ни разу не пошел на бабушкину могилу, да и сама бабушка как-то стерлась из памяти. Она вернулась, пусть и смутным образом, только сейчас, когда я стал снова наведываться в Кишинев. Образом одиноким и непонятым. Не могу объяснить, откуда такое ощущение. По тем бабушкиным письмам, что сохранились, создается совсем другое впечатление.

Вот, например, как она наставляла старшую дочь Зою в июле 1945-го года, сразу после войны. "Мне кажется, что ты там, в большом городе, чувствуешь себя одинокой... Смотри на жизнь проще, старайся найти хороших друзей и не будешь скучать. Мне, например, везде хорошо, т.к. вокруг меня люди, которые ко мне хорошо относятся, и я не чувствую себя одинокой". Я думаю, что бабушкина увлеченность своей работой передалась и ее дочкам. Работа как панацея от всех бед...

Как бы то ни было, бабушка совмещала трудные обязанности школьного учителя с уходом за внуками. Вот как она описывает один такой день сестре Варе в письме пятьдесят какого-то года:

"Привет из Пушкина! Мы все живы и здоровы. Сейчас уже вечер, Рита собирается в театр, а я получу удовольствие провести вечер с двумя внуками, собираюсь их купать. Провели целый день с Женей, вместе гуляли во дворе, видели "аф-аф", "кху" (петушка). Он в своем белом пальто был очаровательный. Питались прекрасно, кушали свежие котлеты и т.д. Поправились даже за сегодняшний день. Но ночью столько раз лежал в луже, что бабушке через каждый час приходилось вставать и его перестилать...

Варя! Ты не жди моего ответа на свои письма и сама пиши почаще. Ты же знаешь, что у меня два внука, и когда я прихожу домой, я попадаю в такой водоворот, что тут не до писем. Как твое здоровье, Варя? Ну никак не допишу, со всех сторон дергают. Женю Рита назвала "орда". Он с гиканьем на все налетает и сметает с пути. Сегодня у Жени с Жоржиком целый день "битва русских с кабардинцами".

И, тем не менее, не только я в поздней жизни ощущал вину перед бабушкой. В своих воспоминаниях младшая дочь Рита тоже каялась.

"1965-й год – умерла мама… 10 лет нет ее на земле и нет следа, только наша память. А мама была такою деятельной, энергичной, приветливой, умной, общественной и тоже была ребенком, женщиной; и вот всё прошло, прошло. И мы тоже забываем. На окне в вазе веточка березы с могилы. Навестила в мае. А внуки уже не вспоминают. ... Я – часто мучают воспоминания о невнимании, огорчениях, которые ей доставляла своей глупостью, холодностью, отчуждением. Мамочка, согреть бы твои руки, которые были холодными в последнюю встречу с тобою. Как тебе тяжело жилось. Чего стоило в твоем возрасте дотащить Жорку в детсад, а потом бежать на уроки, и портфель с тетрадями подмышкою. А как тебе было неуютно осенью и зимою в Пушкине. Помню, как ты по вечерам гуляла по дорожке в нашем переулочке, встречала меня и натыкалась на мою холодность. И ничего ты не знаешь обо мне сейчас... Не обрадовала тебя при жизни".

И хотя мне кажется, что тетя Рита преувеличивала свою виноватость, как мне это чувство понятно! "Если бы знать, если бы знать..."

В письме, написанном сразу после окончания войны, бабушка мечтала:

"Я верю, что жизнь скоро для всех будет очень хорошая. Мы все будем жить вместе, и нам будет весело... Мое желание – жить всем вместе в каком-нибудь небольшом городе на Украине, в хорошем месте, на берегу реки. Причем дом будет коллективный: в нем будут жить и наши друзья…"

Может быть, бабушка уже нашла этот дом? Там мы все и встретимся?

***

Георгий Янушевич:

И вот куда уходят люди? Где они сейчас? Где наша бабушка, которой нет на свете уже скоро полвека? Очень редко снилась она мне, за всё это время лишь всего несколько раз, и всегда какая-то больная, слабая, полуживая. У моей мамы записано в дневнике: «А ведь мама (т.е. наша бабушка) ничего не знает, что произошло с нами дальше». Одни считают, что они оттуда всё видят и всё знают, другие – что нет. В общем, неизвестно это.

И только сейчас, спустя полвека, начинаешь сожалеть, что так мало поговорил, так мало расспросил бабушку о ее прежней жизни, так мало фотографировал. Все были с фотоаппаратами и я тоже, когда приезжал в Кишинев в 1965 году, за пару месяцев до ее смерти, мне-то было 19 лет уже, но и в голову не приходило ее сфотографировать или сделать снимок вместе. Одни глупости были в голове.

Наталия Васильевна Янушевич (урожденная Соколовская) родилась 27 августа (8 сентября) 1893 года в селе Свиридовка, на Полтавщине. Об отце, Василии Соколовском, известно мало. О нем не говорили, так как он покончил жизнь самоубийством – от пьянства. Мать – Евдокия Деревянко, погибла в 1930 году от несчастного случая – лошадь понесла и она разбилась, упав с повозки. Из их выживших детей осталось четверо сестёр, и Наталия была самой старшей. И самой успешной из всех.

Бабушка хотела учиться и училась она на «отлично». Сначала в гимназии в Соснице Черниговской губернии (Сосница известна тем, что там родился и жил украинский писатель и кинорежиссер Александр Довженко). Вот здание бывшей женской гимназии в Соснице:

Осталась открытка Mlle Соколовской от брата Ивана (он погиб в гражданскую войну), из которой понятно, что Наташа жила в Соснице на съемной квартире. Насколько я понимаю, начальную школу она закончила в Свиридовке, а потом продолжила обучение в гимназии в Соснице. Трудно определить годы, но, скорее всего, это было самое начало ХХ века.

Сохранились ведомости Наталии Соколовской за годы обучения в гимназии, и там везде только «отлично». После сосницкой гимназии Наталия настояла на дальнейшем обучении, уговорила маму, чтобы та продала часть земли и выручила деньги на учебу в лицее в Лохвице (ныне это райцентр).  Так и сделали. Вроде бы лицей в Лохвице Наталия закончила в 1913 году. И с золотой медалью. Золота ей не выдали, а премировали поездкой в Крым, в Ялту, и осталось фото (тоже недавно найденное), где она в группе туристов. Вот оно, это 28 июля 1913 года:

После лицея Наталию направили работать в школу в соседнее село Новая Гребля -  заведующей школы. В 1914 году она познакомилась со своим будущим супругом – Василием Ипполитовичем Янушевичем. Василий был родом из Житомира, окончил киевский университет и часто бывал в соседнем селе Голинке у своего друга - «помещика» Дорогокупли. Где-то там они и встретились.

Наталия и Василий вместе, Свиридовка, 1916 г.

Наталия и Василий венчались в 1915 году в свиридовской церкви Михаила Архангела. Они бы и остались жить в Свиридовке – он судья, юрист, она преподаватель в школе – если б не революция и не гражданская война. Пришлось уехать в Житомир.

***

Самые ранние воспоминания о бабушке – это когда мы все жили в одной комнате дома в Пушкине, Московское шоссе, 29 (впоследствии - №33). Нас  было пятеро – бабушка, моя мама, тётя, я и маленький Женя. Бабушка работала в школе №409 учителем русского языка. Еще когда мне было лет пять, она меня часто брала с собой в «методический кабинет» в этой школе. Там были глобусы, карты и прочие наглядные пособия для учеников, а также имелся маленький кинозал для просмотра документальных и учебных фильмов. Там же бабушка давала мне разные объяснения по географии устройству мира – показывала, как Земля вращается вокруг Солнца, как располагаются океаны и материки на Земле.

***

Я не знаю, по какой причине, но в 1952 году, когда мне было шесть лет, мы с бабушкой совершили две поездки в пригороды Ленинграда. Сначала в Зеленогорск. Там мне ничего не запомнилось, кроме электрички, которую я раньше не видел, и того, что мы дошли до берега Финского залива, вроде бы там посидели. Через некоторое время мы съездили в Петергоф. Здесь я помню, как мы добирались до Тучкова моста, от которого отходили теплоходы на Петергоф,  саму прогулку по Петергофу, парк, фонтаны. Но больше всего мне запомнился один эпизод. Мы уже собирались уходить, но бабушка остановилась у эспланады около Большого дворца, откуда открывался вид на фонтаны, и стала со слезами на глазах прощаться с Петергофом: «прощай, Петергоф, я тебя больше никогда не увижу, никогда не увижу эту красоту…» Тут я возник с вопросами, меня больше всего удивило это слово «никогда». Я стал успокаивать бабушку и спрашивать – «да почему ж никогда, ведь это так просто, можно сесть на теплоход или поезд и опять приехать сюда, это просто!».

Но для нее это было – никогда.

***

В том же 1952 году, когда мне было шесть лет, мы с бабушкой ездили в Свиридовку, на Полтавщину, в ее родное село, где жили ее две родные сестры и много других родственников. Это была ее первая поездка туда после войны. Прямые поезда тогда еще не ходили, и добирались с пересадками. Одна такая пересадка была в Гомеле, там пришлось долго ждать другого поезда. На вокзале бабушка тут же спросила у кого-то из местных, как пройти к реке Сож и где там можно искупаться. И мы отправились к реке. Помню спуск по ступенькам и широкий Сож. Бабушка купалась, но, вот, не помню, купался ли я, меня больше интересовал железнодорожный мост через реку и проходящие по нему поезда. 

Железнодорожный мост через Сож в Гомеле:

 
Тот спуск к реке в Гомеле сохранился до сих пор: 

В Свиридовке до сих пор живет одна пожилая женщина – Ганка Нечипаевська, которая помнит тот наш приезд с бабушкой в 1952 году.  Ей тогда было лет 17. А больше – никого не осталось.

В Свиридовке мы все вместе ходили на кладбище. Вдруг около одной могилы – без креста или пометки – бабушка стала хлюпать и плакать. «А это могила мамы нашей», - сказала она. Задержалась ненадолго и пошла дальше. Тогда как-то не было принято ухаживать за могилами, приносить цветы. Не придавали этому почти никакого значения. Странно. А сейчас эта необозначенная могила затерялась, не могут сказать точно, где она.

Бабушка была любительницей купания, и мы каждый день ходили на реку Сулу. В то послевоенное время, как ни странно, было много дачников, и на купальне было полно народа. Бабушка любила вступать в разговор с людьми, заводить беседу. Так, мне запомнился вопрос к какой-то тётеньке:  «а как у вас там со снабжением?» (вопрос в наше время совсем непонятный, но тогда не редко звучавший - в разных городах были разные категории снабжения продуктами и товарами).

Когда мы уезжали обратно в Ленинград, то на железнодорожную станцию Юсковцы нас провожал на подводе с лошадью дедушка Никита, муж сестры бабушки – Ганны. Обещал посадить на поезд, вроде бы у него там были знакомства. Однако на станции он напился с какими-то дружками и на поезд нас не посадил. В общем, нам пришлось ночевать в маленьком зале ожидания на этой станции. Бабушка села на скамейку, мне же подстелила простынку, а голову я положил ей на колени. Ночью эту простынку вытащили из-под меня, украли простынку. Так вот бабушка очень переживала из-за украденной и, по моему мнению, малозначимой вещи! Этому я удивлялся уже тогда, в том моем возрасте.

Станция Юсковцы:

***

Итак, мы жили в городе Пушкине на Московском шоссе. Бабушка работала учителем русского языка в школе №405. Один раз я сфотографировался с ней. У меня был фотоаппарат «Любитель». Мы сели на диван, а я с помощью ниточки дёрнул за спуск. Вот и вышло фото, одно из очень немногих. Это примерно 1955 г.:

И это тоже. Она еще учитель, рядом её учительский портфель:

Но в 1956 году бабушка вышла на пенсию (70 рублей получала). До этого пенсий в СССР вообще не было, они появились при Хрущеве. Как только появились пенсии, она ушла с работы, потому что здоровье ее было подорванное. В конце 50-х г.г. бабушка тяжело болела. Это, скорее всего, была сердечно-сосудистая недостаточность. Меня всё время посылали в аптеку. Тогда в аптеках готовили лекарства непосредственно на месте – в порошках или в специальных бутылках, готовых препаратов почти не было. Приходилось покупать пиявки и носить их в банках домой, также приносил кислородные подушки. Особенно тяжелы были приступы стенокардии ночью. Бабушка стонала, к ней приходила мама, сидела около неё. Часто вызывали ночью «скорую».

Я помню, что один раз ночной приступ был слишком тяжелый, и бабушка в бреду обращалась к своей маме: «ну, подожди, подожди, мамочка, я скоро приду к тебе». Тогда я задумался над этим. Значит, люди где-то там действительно встречаются и даже заранее зовут к себе.

Но были и периоды относительно хорошего самочувствия. Помню одинокую фигуру бабушки, прогуливающейся по нашему Московскому шоссе в темный зимний вечер, в пургу. Она всегда выходила на прогулку, при любой погоде. О чем она думала тогда? О своем детстве в Свиридовке? О молодости своей? Ведь она прожила до 25 лет при прежнем, царском строе, а это было совсем иное по духу время. И позже еще, в 20-е годы, как-то сохранялось то, бывшее общество, еще были почти все люди «оттуда». Моя мама писала как бы в упрек своей маме (т.е. нашей бабушке), что она «слишком интересовалась нарядами и украшениями». То был последний благополучный период, когда семья жила в Овруче, когда жили в достатке, и бабушка не работала. Всё резко изменилось позже, в 1937 году, когда муж бабушки, наш дедушка, был арестован и расстрелян.

Долго в это не верили, и еще в середине 50-х г.г., после доклада Хрущева на ХХ съезде партии, тайно надеялись, что Василий Ипполитович вернется из предположительной ссылки (тогда была много случаев неожиданных и чудесных возвращений). Я помню такие разговоры, что, мол, как бы он нас нашел, если бы вернулся. Отвечали, что нашел бы наверняка, потому что в Житомире осталось полно родственников, которые рассказали бы о нас. Бабушка успела еще прочитать в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. И примерно в то же время на ее запрос пришла ей бумажка, что муж ее посмертно реабилитирован.

Бабушка ненавидела коммунистов. Как-то один раз она мне сказала то, чего я тогда не знал: «коммунисты убивали людей». – Ах, ну вот, - подумал я, - вот теперь всё и раскрылось, а то так нахваливают себя, что сил нет слушать, и эта самопохвальба подозрительна, за этим что-то скрывается. Мне как будто не хватало важного элемента для разгадки пазла. Теперь, благодаря бабушке, он появился. Теперь всё встало на свои места (мне было тогда лет 13, что ли).

Бабушка вместе своими дочками часто заводили политические дискуссии. Обычно это происходило рано утром, когда мы, еще дети, якобы спали. Но мы не спали, мы их подслушивали. Во время этих политических разговоров они осуждали советских деятелей партии и правительства, издевались над их рожами, высмеивали их ничтожество.

Вы встречали когда-нибудь женщин, ведущих разговоры о политике, причем страстно и с такой  уничижительной критикой? И это  в те годы, когда мало кто отваживался вообще рот раскрыть на эту тему. И подавление венгерского восстания в 1956 г. осудили (разобрались и осудили, а не повторяли советскую ложь).

***

В конец 50-х г.г. бабушку часто отправляли надолго в Кишинев, где жила ее дочь Зоя. Бабушка не любила ленинградский север, не могла к нему привыкнуть, унылый климат усугублял и без того слабое ее здоровье. В 1960 году решили, что бабушка переедет жить в Кишинев насовсем. Тогда я сопровождал ее в этом путешествии в поезде. По этому случаю были куплены билеты в мягкий вагон, что по тем временам считалось большим расточительством.

Я переписывался с бабушкой, и остались письма с ее критикой (меня) и наставлениями. Прежде всего, она жаловалась на грамматические ошибки, которые я делал в письмах. Объясняла их мне. Потом – многое для нее было неприемлемым в современной жизни и нравах. Не нравилось ей, что я с мамой разговариваю на равных, без пиетета, критикую ее «как подружку». Не могла воспринять то, что можно взять и поехать путешествовать, как это сделал я, отправившись как-то в Таллин. Эти письма сохранились. Как и письмо, на конверте которого маминой рукой надписано - «последнее».

***

Телеграмм люди боялись и вздрагивали, когда говорили «вам телеграмма». Так и в тот день 27 марта 1965 года, когда я вернулся домой с занятий, то увидел в ручке двери телеграмму и сразу же подумал, что это о плохом. Я быстро развернул и прочитал ее: «Мама умерла сегодня утром. Зоя» И оставил телеграмму дома на столе.

Это была первая смерть близкого человека в нашей семье, и я растерялся, не знал, как реагировать. Моя мама еще не вернулась с работы, и я убежал куда-то шататься. Когда я вернулся, то мама была уже дома, также ее подруга приехала. В общем, эта подруга одолжила маме денег, чтобы та срочно летела в Кишинев. Кажется, она прямо уехала в аэропорт, чтобы оттуда как-то улететь. Мама меня спросила: «ты полетишь со мной на похороны?» Я ответил: «нет». Я просто не знал, как себя вести и как держаться в такой ситуации. Похорон бабушки я не видел.

***

У бабушки в далеком прошлом, в ее молодости, была какая-то интересная, напряженная и совсем нам не известная, другая жизнь с какими-то сильными чувствами, дружбами, влюбленностями, которые жили в ее воспоминаниях долгие годы. Остались многочисленные карточки ее подруг, дореволюционные «фотографические карточки» на картонках с надписями на оборотной стороне. Ее подруги выражали сожаление о том, что прошли чудные времена дружбы, и клялись помнить друг друга всю жизнь. Заверяли друг друга, что замужество и новая жизнь не затмят память о тех прекрасных временах, которые навсегда останутся в сердце.

Вот эти карточки так и лежат у меня в шкафу.

Одна из последних фотографий бабушки:

///

Websites Hits